Как изменились репрессии за три года войны и куда все движется?
Репрессивная система совершенно точно ужесточается. Мы это видим и по тому, как изменяется законодательство, и как оно применяется. За последние три года в законодательство внесли огромное количество изменений. Закон становится все более жестоким, и он криминализует деяния, которые по своей сути не общественно опасные, скорее это проявление прав и свобод. Но власть начинает их считать общественно опасными и включать в законодательство. Иноагентство, фейки об армии, сотрудничество с нежелательными организациями, госизмены, конфиденциальное сотрудничество и так далее.
Уже очевидно, что все идет по пути разрушения правовой логики, понятий, инструментов. Если раньше у нас был достаточно логичный и взаимосвязанный внутри себя Уголовный кодекс, то сейчас — это набор совершенно не связанных друг с другом статей.
В России сейчас сидит почти полторы тысячи политических заключенных и, кажется, что это еще далеко не предел.
Количество политических заключенных поступательно растет, при этом очень символично, что в то же время общее тюремное население стремительно сокращается — за 10 лет оно сократилось с миллиона до 300 тысяч. Такой диссонанс как раз говорит и о росте репрессий, и о том, что на практике система ужесточается.
Мне кажется, что есть еще одна тенденция: в ближайшие годы будет расти латентность политзаключенных. Люди станут отрицать, что они политзеки, потому что будут бояться дополнительного давления на себя уже в тюрьме. Такие случаи уже есть.
При этом сейчас не только все больше людей преследуют за их взгляды и несогласие с действиями властей, но и дают им совершенно огромные сроки, которые нередко называют сталинскими. Это все уже стало новой реальностью, нормой или пока еще какая-то промежуточная стадия?
Думаю, это все уже можно назвать новой нормой. Потому что явление становится нормой, когда оно перестает кого-либо удивлять. Огромные сроки уже никого не удивляют. Да, они могут вызвать любые другие эмоции: возмущение, негодование, чувство безысходности, несправедливости, но удивления я уже не вижу. Это уже стало обыденностью. И мы все понимаем, что так было вчера, есть сегодня и будет завтра.
Пока хотя бы нет «троек НКВД», и все происходит в псевдо-правовом поле. На каждое дело нужна тонна бумаг, формальных документов. Я правильно понимаю, что когда появляются новые запретительные меры или ужесточения, автоматически стоит ожидать арестов и уголовных дел по таким делам?
Россия все еще остается легалистским государством. Именно поэтому принимаются новые законы. Если бы она перестала такой быть и у нас, например, вернулось понятие «социалистической справедливости», то можно было бы не принимать эти 150 регуляций, что это и это нельзя. А так как Россия все еще легалистская, то на каждый чих, который не очень нравится властям, нужно ввести запретительную меру. Потому что без этой бумажки никто работать по-нормальному не будет. У нас так устроено.
При этом я не могу согласиться, что все ужесточения законодательства начинают моментально работать. Это не так. У нас есть «спящие» статьи репрессивного характера, которые совершенно не используются. Это не значит, что их никогда не будут активно применять, но по каким-то причинам, может быть у власти нет желания или она чем-то другим занята, они пока «спящие».
Например, сотрудничество с нежелательными организациями. Если бы кто-то поставил план, то не один Гриша Мельконьянц сидел бы в тюрьме. Да, Кейс Гриши — выдающийся, в нем сконцентрировано много обстоятельств, которые привели к давлению государства на него и «Голос». Но ведь наляпать таких же безумных дел можно против огромного количества людей. Видимо, пока у власти нет такого желания, или запроса, или плана. Если вдруг с первого июля у нас выкатят план Следственному комитету по какой-то статье, конечно, он будет моментально исполнен. Но пока у нас все еще есть статьи, которые не очень активно применяются.
Здесь есть робкая надежда, что у системы существует предел, который она может перерабатывать. Тех же новых иноагентов каждую неделю признают не сотнями, а партией по несколько человек.
Да, не успевают обрабатывать или процедурно проводить, потому что конечно могли бы уже и сотнями. У бюрократической машины есть свои ограничения, в том числе и в количестве людей. И в мотивации тех, кто не очень хочет работать, даже не по идеологическим соображениям, а просто из лени. Поэтому технические ограничения системы пока спасают от повальных репрессий.
Раньше, до войны, было общее мнение, что репрессии скорее точечные, хоть и жестокие, показательные, чтобы всех напугать. А сейчас уже случился переход на новую ступень, качественно новый уровень?
Я бы их все еще не называла повальными. Возможно, они уже как клякса. Когда ручкой не просто точку поставил, а она еще вся расплылась вокруг. Но в определенном количестве дел мы уже видим, что они выцепляют не одного человека, а делают это микрогруппами. Как в случае адвокатов Навального, где уже три арестованных адвоката. Или Невзоров с женой стали преступной группировкой. Или у Гозмана жену посадили под домашний арест. То есть сейчас уже есть тенденция к расплыванию, а не таргетированию отдельных людей.
Раньше вообще давления на близких практически не было. Могли, допустим, прийти к мужу или жене и сказать: «Почему у вас супруг занимается какой-то фигней?». А сейчас мы видим новую тенденцию, которая касается родственников. Я начала работать в 2002 году в правозащите и такого на моей памяти никогда не было.
Еще один тезис из прошлого: Россия идет по пути Беларуси, но отстает на несколько остановок. Это все еще актуально? И можем ли мы таким образом прогнозировать, чего ждать в будущем?
Сейчас уже труднее это прослеживать — после протестов в Беларуси в 2020 году, репрессии достигли такого уровня, что там все правозащитное сообщество схлопнулось. Я не могу сказать, остался ли там кто-то в стране, но большинство правозащитных адвокатов либо уехали, либо лишены лицензии, либо сидят. В России все-таки до сих пор не так. Частично остаются организации, работаю активисты, осталось много адвокатов. Мы остались самой большой организацией, которая полностью работает в стране. Пока это еще возможно.
Многие здесь спросят: «А в чем ваша задача, если человека все равно осудят?»
Нам проще: мы же идем в суды со стороны обвинения. Нам главное — туда попасть, и это самое сложное. А про то, зачем нужен юрист, если он ничем не может помочь, я очень люблю одну историю.
У Максима Горького была жена-адвокат Екатерина Пешкова. Они недолго прожили вместе, но он с ней не развелся, потому что статус жены советского писателя ее очень спасал. В 1922 году она возглавила организацию «Помощь политическим заключенным»: помогала семьям политических, семьям ссыльных. Ходила в суд, собирала продуктовые посылки, помогала отправлять детей за границу, у кого обоих родителей отправили в лагеря, пристраивала их в семьи. Ее организация просуществовала до тридцать седьмого года, пока советская власть ее совсем не придушила. В мемуарах она писала, что не спасла ни одного человека от несправедливого приговора. Но она спасла их души, когда они понимали, что у их детей все равно есть будущее, что они не погибнут в детском доме, что не будут избиты до смерти как дети врагов народа. Для кого-то она добивалась преждевременного освобождения по состоянию здоровья, другим помогала после освобождения, чтобы люди могли начать новую жизнь. Не защитив никого от неправосудного приговора, она все равно спасла много жизней.
Мы занимаемся многими аспектами помощи. Да, у тебя есть право, оно тебе не поможет, закон тебе не поможет. Ты никого не спасешь от судебного заключения. Твой план-максимум — чтобы человеку дали условно или меньше лет, чем могли бы дать. Ты можешь спасти человека от мучений по поводу того, что будет происходить с ним и его семьей во время заключения. В том числе в этом я вижу свою задачу и всей нашей организации — стоять между человеком и государством. Да, оно всегда сильнее, оно тебя перешагнет, но человек будет знать, что его не бросили и ты сможешь ему помочь.
Сейчас под риском все еще только те, кто активно выражают несогласие с происходящим в стране или это уже касается большего количества людей?
Очевидно, что власть пытается выбирать жертв из разных социальных категорий, чтобы напугать всех. Как классика в фильмах про присяжных: вот у вас есть 12 присяжных и они все разные, каждый символизирует какую-то социальную группу. То же самое делает и государство с репрессиями, вспомним «Болотное дело» — если мы посмотрим на осужденных, то увидим, что это были люди из очень разных социальных групп, каждая из которых должна была испугаться.
Сейчас происходит то же самое — точечные действия на, например, группу издателей, чтобы испугались все остальные. Потом будут пугать следующих. И как бы мы ни говорили про репрессии в России, все равно политических заключенных около полутора тысяч, а в стране больше 140 миллионов человек
Это ровно то же самое, как бояться летать на самолете. Если вы приехали в аэропорт на машине, то самый рискованный участок пути вы уже преодолели. Но боитесь вы не поездки на такси, а что сядете в самолет. Цель государства — не пересажать всех, как раньше, а всех испугать.
Давайте поговорим о тех, кого в очень страшном и жестком видеообращении Дмитрий Муратов назвал «карателями» — людей, которые пытают и издеваются над заключенными, кто дает огромные сроки и выносит приговоры по сфабрикованным делам. Кто вообще эти люди? Откуда они берутся? Почему они становятся настолько жестокими?
Я совершенно не согласна с этим тезисом: они никакие не каратели, они — элементы системы. Это все продукт коллективной психологии. У этих людей нет особого уровня жестокости, который отличается от всех остальных. Они не целенаправленно шли в эту систему, чтобы «карать».
Мне кажется, неправильное понимание системы приводит к тому, что мы с ней неправильно и взаимодействуем. Этих людей нельзя оправдывать совершенно точно, но нужно все-таки понимать, как это работает.
Все эксперименты, которые проводились, тот же эксперимент Милгрэма, показывают, что любой человек склонен к насилию, когда они чувствуют безнаказанность и у них появляется основание расчеловечивать того, кому они применяют насилие. Исключения — единицы. Вот и все. Так воспитывает система с самого начала, и она стала такой не сейчас.
Я училась на юрфаке в конце девяностых-начале двухтысячных и хорошо помню, как люди, которые шли расследовать преступления в прокуратуру (тогда еще не было отдельно Следственного комитета), сразу попадали в систему и обучались определенному вокабуляру. Он строился таким образом, что находящиеся под следствием люди изначально не должны вызывать никакого сочувствия или уважения. Для них были определенные понятия. Например, любой подозреваемый назывался жулик. Человек не обязательно что-то украл, его могли подозревать в любом преступлении, но это в целом уничижительное название. Оно демонстрирует: я — следователь, я — человек, у меня есть самоуважение, а он — жулик, у него его нет.
Сам факт попадания в категорию подозреваемого или обвиняемого уже говорит о том, что у тебя нет прав, твоя судьба предрешена и зависит от следователя. Ты здесь уже не человек. Это исключительно эффект расчеловечивания. И как только ты делаешь этот шаг — все, у тебя уже нет стопора. У тебя больше нет отношения человек-человек, есть только человек-жулик.
Разве в системе нет садистов, которые готовы пытать людей, выбивать из них самыми изощренными способами любые показания?
Это, то, что живет в каждом из нас. Любой человек способен на проявления насилия. Это все расчеловечивание. Человека обучили, система его к этому поощрила, и если он в этой системе остался — значит принял ее. Конечно, есть люди, которые видят это все и уходят из системы. Но все, кто в ней остаются, ей подчиняются, научаются ее механизмам. Они не воспринимают людей как равных себе. И они не какие-то специальные насильники, каратели, садисты. Это люди, которые могут дома вести себя вполне прилично. Не обязательно, что они приходят домой и начинают бить жену после того, как побили подозреваемого. Далеко не все это делают.
Плюс ко всему система их к этому стимулирует — если ты попробуешь качественными методами расследовать преступления без применения насилия, собирать справки, видеозаписи, что-то еще, у тебя на это уйдет очень много времени. За это тебе 33 раза прилетит по шапке. А твой сосед прикрутит наручниками человека к батареи и за 48 часов раскроет вообще любое преступление, в том числе убийство Кеннеди.
Но мы же знаем, что есть отделения полиции, где людей пытают. Да, не во всех, но это буквально происходит.
Естественно. Где-то это зависит от личности руководителя, он это поощряет, закрывает глаза, не противодействует, — там процветает культура насилия. Или например какая-то территория, где происходят массовые протесты и может быть разнарядка, что людей надо усмирять. С колониями то же самое: есть пыточные, а есть более-менее.
У нас в Нижегородской области есть такая колония ИК-14. Она много-много лет была известна как пыточная. Ее возглавлял Василий Волошин и он создал жестокую систему. Если нужно было кого-то расколоть, всех везли эту колонию или даже угрожали людям, что туда их отправят и кто-то сразу же сознавался, понимая, чем может закончиться — изнасилование шлангом и чего там только не было. Допускаю, что уровень определенного садизма у Василия Волошина был. Но у бытовых исполнителей — это просто атрофия чувств. Люди не анализируют, что они делают. Они пришли на работу, они делают то, что им сказали, им надо выбить — они выбивают.
За это нужно нести ответственность, это очень тяжкое преступление. Но люди изначально не были садистами, они не шли в колонию работать, чтобы пытать. Они туда пришли, потому что другой работы не было. Они живут в каком-нибудь селе, где колония — градообразующее предприятие и туда попадают самоходом. И там этому научаются. Если бы человек был склонен к садизму и он бы хотел пытать людей, то переехал бы в другой район Нижегородской области, чтобы устроиться именно в пыточную колонию. Этого не происходит.
Есть теория, что пытки в современной России стали массово применяться после Чеченских войн. Это так?
Пытки появились вместе с человечеством, потому что это признак высшей интеллектуальной деятельности. Животные друг друга не пытают, кроме высокоразвитых, у них уже есть эта тенденция. Пытки — признак эволюции. Ничего приятного, но факт остается фактом.
Я не могу уверенно сказать, были ли пытки в конце Советского Союза, мы об этом, наверное, никогда не узнаем. У нас нет исследований на эту тему. А отдельные рассказы не очень релевантны. При этом определенно чеченские войны существенно повлияли на всплеск уровня пыток в системе.
Потому что через Чечню прошли очень многие сотрудники МВД и ФСИН и потом они вернулись обратно. В зоне вооруженного конфликта у тебя есть только два варианта: либо ты жертва, либо — агрессор. Если ты жертва — это реальная угроза погибнуть. У агрессора есть шанс выжить. Чем ты агрессивнее, тем этот шанс выше. Не важно на какой стороне ты воюешь, у тебя все равно только две опции. И конечно ты пытаешься себе присвоить роль источника силы.
Когда человек возвращается оттуда домой, при надлежащей реабилитации его должны вывести из парадигмы единственного выбора. Привести к тому, что в мирной жизни можно выбирать другие социальные роли. Но с этими людьми никто не работал. И они приезжали и продолжали жить в той же парадигме — когда не можешь позволить себя роль жертвы, потому что иначе погибнешь. Это продолжается дома, на работе и далее везде. Конечно, это привело к огромному всплеску насилия и жестокости.
Где-то к 2015-2020 году мы видели тенденцию к снижению жестокости пыток. Сейчас, наверное, все обратно откатится. Хотя туда и не сотрудников МВД отправляют, но все равно произойдет переопыление. Сейчас можно прогнозировать рост насилия в России, и в первую очередь домашнего насилия.
А как противостоять расчеловечиванию каждому из нас? Война и другие ужасные события сильно к этому подталкивают. Читаешь новости: здесь долбанули ракетой по мирному городу, здесь дроны убили гражданских, здесь кого-то посадили на много лет за то, что человек был против убийств. И первая эмоция: вот же суки, чтобы их всех! И понятно, что это ужасные эмоции и их надо давить. Как сохранить в себе человека?
Эмоции себе не надо запрещать — это деструктивный путь. Мы имеем права на любую эмоцию, вопрос в том, что с ней дальше делать. У нас должна быть возможность эту эмоцию назвать, понять и что-то с ней потом сделать, каким-то образом ее потом сконтейнировать. Вот у тебя злость, ненависть — побегай. И биохимия организма поможет справиться с этой агрессией. Или сделай кому-то что-то хорошее. Вопрос не в том, что эта эмоция в нас возникает, а в том, что мы потом с ней делаем и как ее реализуем.
Еще очень важно сохранять себя в максимально здоровом психологическом состоянии. И от бесконечного сидения в новостях и кучи негативных эмоция никому лучше не будет. Это не принесет пользы ни читающему новости, ни тем, с кем он взаимодействует. Я не сторонник того, что нужно абсолютно закрыться от мира, уйти во внутреннюю Монголию и растить грибы, но постоянно читать новости, мне кажется, это тоже нездоровая тенденция.
Надо понимать, каким образом можно сохранить себя, в идеале чтобы сделать что-то хорошее, а как минимум, чтобы не разрушить себя и жизнь окружающих.
Мне лично помогает осознание того, что я помогаю людям. Понимание, что ты на стороне добра, что не бросаешь человека в беде очень поддерживает.
