Сейчас в России планируют реализовать или уже реализуют масштабные строительные проекты: насыпной остров в Сочи, скоростная железная дорога Москва-Казань, модернизация БАМа. Не странно ли затевать такие гигантские стройки сейчас, когда идет война?
Мы привыкли к советским образам, что война — это только лишения, дефицит продуктов, разруха. Но исторически и социально война — это также форма бизнеса.
Несмотря на то, что война ведет к дефициту и режиму экономии как в стране, подвергающейся агрессии, так и в стране-агрессоре, она же ведет к очень серьезному перераспределению финансов и материальных ресурсов.
А любое движение ресурсов в экономике рождает новые запросы и новые секторы прибыльности. Это не только производство оружия, военной техники и обмундирования. То же происходит сейчас в российских регионах, куда пришли «военные» деньги: гробовые, зарплаты, премии — все, что поступало «счастливым» обладателям военных сверхдоходов.
Наблюдатели отмечают оживление потребительской жизни в регионах: люди чаще ходят в кафе и в салоны красоты, открывают парикмахерские, автосалоны и так далее.
Это только небольшая, видимая в человеческом масштабе часть. Вы с коллегами отмечаете, скорее, инфраструктурные изменения, которые часто скрыты от обыденного взгляда. И в этой сфере военные интересы очень тесно переплетаются с коммерческими.
Насыпной остров в Сочи — это одна история. Трудно судить, насколько она реалистична, пока это просто громко заявленный инвестпроект.
А вот, например, строительство БАМа или увеличение протяженности железных дорог и в целом рутинная деятельность РЖД в военные годы, несмотря на сокращение государственных субсидий, — другая.
Очень показательный пример. Недавно РЖД пообещало наконец заменить старые вагоны, в которых туалет представляет собой обычную дырку, из которой все вытекает на пути.
Переоборудование вагонов биотуалетами — это явно не задача эпохи дефицита, лишений и военной экономии, правда? С этим можно было бы подождать. При этом замена происходит на фоне расширения железнодорожной сети РЖД и укрупнения частных бизнесов в сфере грузоперевозок.
С одной стороны очевидно, что сегодня рынок грузоперевозок подчиняется военным задачам: обеспечить доставку военных грузов без критических задержек. С другой стороны, РЖД — это крупнейший рыночный игрок, который стремится к росту коммерческой прибыли. Переоборудование вагонов с туалетами — жест в сторону того населения, которое получило военные деньги и стало активнее вовлечено в трудовую миграцию, в потребительские и отпускные поездки.
Той же логике подчиняется замена одноэтажных пассажирских вагонов на двухэтажные, которые увеличивают плотность пассажиропотока, снижая затраты на его обслуживание. Это попытка увеличить рентабельность в ситуации сжатия рынка — я имею в виду медленную экономическую рецессию в России.
Но в первую очередь это делается для грузовых военных перевозок, а какие-то гражданские улучшения — это просто реверанс в сторону населения?
Не думаю, что это можно квалифицировать как сугубо символический жест. Монополист РЖД работает как подрядчик по правительственным заказам и приказам. Но вместе с этим компания пользуется своим положением как коммерческим инструментом. Ее капитал принадлежит государству, но управляется по образцу частного. Этим объясняется парадокс РЖД как одновременно госпредприятия и суперагрессивного частного игрока, который повышает цены на билеты для пассажиров, отменяет региональные электрички и увеличивает тарифы за провоз топлива. Социально ориентированный сервис уступает место коммерческому расчету. Маловероятно, что военный рынок изменит этот баланс. Значит, цены продолжат ползти вверх.
И здесь мы возвращаемся к вашему первому вопросу: каков смысл больших инвестиционных проектов во время войны? Он диктуется не столько военной, сколько коммерческой логикой. И это не коммерция свободного рынка, а меркантилистская игра олигополии и монополии, тесно завязанная на правительственные привилегии и контроль.
Для российской экономики последних лет в целом характерны укрупнения и слияния. Крупные игроки концентрируют очень серьезные финансовые ресурсы, полученные в том числе через госзаказ и субсидии. Им же проще платить растущие пошлины и сборы, из-за которых с рынка уходят более мелкие игроки. В строительной сфере это вообще рутинное дело — банкротство средних компаний. В грузоперевозках эксперты констатируют завершение эпохи независимых операторов. Прибавьте к этому специфику рынка военного времени: РЖД, которая перевозит военные грузы, или Военно-строительная компания, которая застраивает Мариуполь, — монопольные распорядители государственных бюджетов.
Укрупнение бизнеса приводит к тому, что у подобных компаний оказываются в распоряжении огромные деньги. Они действуют уже вовсе не по принципу «давайте затянем пояса, потому что всей стране живется хуже». Они руководствуются логикой крупных распорядителей капитала, которым нужно куда-то вкладывать средства.
Так возникают проекты вроде высокоскоростной ж/д магистрали из Москвы в Казань, которая планировалась еще в прошлом десятилетии. Прежде относительно скромная маржа доходности не делала этот проект приоритетным — не было лишних ресурсов.
Военная ситуация выгодно сказалась на деятельности крупного окологосударственного бизнеса, который на протяжении последних трех–четырех лет лет получает просто бешеное преимущество по сравнению с малыми и средними игроками. Война вообще — в каком-то смысле мечта монополиста. Так было в XX веке в нацистской Германии, так было в период колониальных войн XVII-XIX веков, когда в Великобритании и других европейских странах действовали Ост-Индские торговые и военные кампании, исторический аналог ЧВК. В военный период малые игроки под давлением ограничительных мер уходят с рынка, но тот не схлопывается полностью, а достается монополистам и авантюристам.
В том же Мариуполе Военно-строительная компания — крупнейший застройщик, который выполняет заказ Министерства обороны, и часть построенного выводит на свободный рынок. По данным журналистского расследования, другими бенефициарами этого нового рынка стали частные компании, аффилированные со структурами власти в разных регионах.
Помимо крымских и бывших украинских, большинство из них — это компании с юга России, а также из Тульской области, Чечни, Дагестана — то есть из бедных регионов, чьи администрации поставляют живую силу на убой, вероятно, получая взамен доступ к рынку. Сколь бы трагически и цинично это ни звучало, сегодня разрушенные и оккупированные украинские города — привлекательные для инвесторов площадки.
А насколько рентабельны масштабные строительные проекты в разрушенных украинских регионах?
В ближайшие два-три года, отстраивая разрушенный город заново, на регулируемом государством рынке можно получить доходы, которых нельзя ожидать от проседающих жилищных рынков в крупных российских городах.
В чуть более длительной перспективе экономические итоги вторжения не будут столь сиятельными, как это представляется на пике строительного бума игрокам, аффилированным с правительством РФ или Чеченской республики. Трудно ожидать, что оккупированный город станет местом притяжения для технологических проектов, IT-сектора, производителей и потребителей роскоши. Часть нового жилья и технической инфраструктуры будут проданы по завышенным ценам, но другая — просто останется невостребованной и незаселенной.
Застройщики этого не понимают или понимают и просто хотят хапнуть денег, пока возможно?
Их задача — успеть втиснуться в этот коридор возможностей прямо сейчас. У большинства из них есть монопольные преференции. Это либо компании, аффилированные с министерствами, то есть монополисты, либо организации, чьи активы зачастую не имеют подтвержденного законного происхождения, — то есть авантюристы. Порой это и те, и другие в одном лице. И чем быстрее просубсидировано, построено и сдано жилье, тем выгоднее им вести бизнес.
Учитывая объем государственных субсидий и теневого капитала, значительная часть этого строительства просто не нуждается в конечном потребителе — как пресловутые детские площадки в российских городах середины 2010-х, которые подрядчики перестраивали и переоборудовали каждые несколько месяцев. Что с этой застройкой произойдет дальше, будет решать основной донор и регулятор — то есть правительство РФ, — если Мариуполь и оккупированные территории останутся российскими. А все инвестиционные ошибки будут переложены на население в виде налогов.
В общем-то звучит грустно — простым гражданам от этих строек ни жарко, ни холодно.
И да, и нет. Ведь часть населения — те, кого вы назвали простыми гражданами, тоже является бенефициарами войны. Даже те семьи, в чьи дома пришла смерть, не всегда воспринимают это как невосполнимую потерю.
Рынок военных услуг дал бедным социальным слоям в России неожиданный шанс: купить квартиру, обзавестись машиной, построить дачу, открыть бизнес — ценой смерти. Разница ежемесячных выплат на войне и на «гражданке» в некоторых регионах — больше, чем в десять раз, и это без учета единовременных выплат за заключение контракта. Это очень ощутимые деньги, которые выводят семьи из нищеты и оживляют региональную экономику.
Кажется, нужно достичь определенного уровня отчаяния, чтобы обменять жизнь своего близкого на квартиру или машину.
Для истории капитализма тут нет ничего удивительного: неравный денежный эквивалент измеряет цену жизни в разных социальных слоях. Это тот же «королевский шиллинг»Королевский шиллинг (King’s shilling или Queen’s shilling) — монета, приняв которую от вербовщика, человек был обязан служить в английской армии. В XVIII веке сержанты-вербовщики шли на уловку: спаивали здоровых молодых мужчин, а когда те в пьяном состоянии брали шиллинг, это означало, что они уже приняли армейское жалование. бедных рекрутов в эпоху колониальных войн. Военный капитализм находит опору в демографическом выборе бедных многодетных семей — обеспечить достаточное число кормильцев стареющим родителям в отсутствии социального государства.
В этом смысле прикрывать свое благополучие телом близкого человека — увы, традиционная ценность. То есть антропологически и исторически устойчивая формула существования семьи.
Вопрос о том, каков политический режим сегодня в России, во многом определяется характером военного контракта. Тем, как правительство устанавливает обменный курс жизни. Один тип контракта — принудительная мобилизация, рекрутство. Другой — коммерческий или рыночный армейский набор. В России, как это часто бывает в периферийных обществах, смешанная модель.
При этом, несмотря на все нарушения в отчетности, обман родственников, невывоз тел с поля боя и иные виды институционального мошенничества, контракт пока имеет преимущественно коммерческий характер. То есть записавшимся на войну платят чаще, чем не платят, зарплаты и «гробовые» выплаты чаще поступают, чем не поступают.
Это соответствует модели рынка, где 5 или 15% контрагентов оказываются обманутыми и недовольными, но бОльшая часть получает вознаграждение по контракту и поддерживает функционирование самой этой машины. Важно понимать: война не означает прекращение рыночных отношений. Она переводит их в иной регистр.
А строительная гигантомания, которой как будто страдает Россия, — это какой-то типичный тренд? Почему у нас все всегда «самое большое»?
Вы правы, тренд есть, но опять же, обошлось ли без коммерции в данном случае? Например, в 2022-2023 годах в регионах можно было наблюдать активное брендирование войны в потребительской символике: от названия пиццы до логотипов на майках, от музыки до детских игрушек. Часто наблюдатели интерпретировали эти факты как давление пропаганды, навязывание национальной гордости и проявления упомянутой вами болезненной гигантомании.
В первом приближении все это и вправду кажется каким-то гротескным проявлением раздутого национального эго. Но если смотреть на эти факты внимательнее, легко заметить, что чувство национального превосходства служит коммерческим аргументом. Георгиевская лента в магазинах косметики взывала к новому типу клиентуры. Точно так же, когда в XIX веке в английских пабах начинали играть «Правь, Британия, морями!», пиво продавалось быстрее.
Вспомните популярность брендов со словом «наш» на рынке питания в 2000-е. Когда в России периода войны строится что-то «самое большое» или декларируются «наши победы», это точно так же может лишь привлекать внимание к коммерческому продукту. Потому что продвигать российские продукты как самые комфортные или человекоориентированные не получается.
Перед интервью вы написали, что вопросы, о которых мы хотим поговорить, вписываются в «невидимую механику режима». Что это такое?
За хроникой сенсационных военных и политических событий часто остаются незамеченными большие исторические сдвиги, которые растворяются в административной рутине.
Например, в 2023 году правительство обязало часть экспортеров, 43 группы компаний, сдавать валютную выручку в бюджет. Это стало сенсацией. Медиа и эксперты обсуждали, что рынок валюты прекращает свое существование и наступают советские времена. А когда Правительство постановило, что те же ключевые экспортеры освобождаются от этой обязанности, новость мелькнула коротенькими сводками, словно абсолютно рутинный эпизод.
Такой дисбаланс между лихорадочным ритмом событий, которые поражают, шокируют своей неожиданностью, и их рутинным продолжением, мне кажется, и составляет главную интригу работы историков спустя 50, 100 или 200 лет: «Взгляните, а ведь то, на что не обратили особого внимания, наверное, и было самым главным».
Один из интересных вызовов для социолога, как и для журналиста-расследователя — попытаться предвосхитить момент исторического открытия, понять уже сегодня, как же работает эта машинерия.
За сводками военной агрессии и политических репрессий часто остается незамеченным факт, что российский режим — это не просто диктатура, разновидность авторитаризма, а вполне себе прогрессирующая форма капитализма. Попытка развить рыночную экономику на условиях, которые предполагают не свободный оборот капитала, товаров и услуг, а сплав частного и государственного в условиях ощутимой изоляции. И это, увы, мировой тренд, в котором российский режим лидирует.
Это неомеркантилизм — по сути, новая историческая эпоха. Из эры либерального рынка, в которую российская экономика вошла в начале 1990-х, мы перемещаемся в эпоху, когда экономика все больше подчиняется императивам национальной обособленности и корпоративности, но при этом не перестает быть рыночной.
Российская экономика оказывается пространством исторического эксперимента, который через отмену социальных гарантий, вытеснение с рынка малых игроков, новые привилегии лояльным правительству контрагентам — ведет к усилению общественного неравенства.
Работу этого механизма очень хорошо выявила история с системой дорожных сборов«Платон»«Платон» (расшифровывается как «плата за тонны») — государственная система взимания платы с владельцев грузовых автомобилей с разрешенной максимальной массой свыше 12 тонн за проезд по федеральным трассам России. Действует с ноября 2015 года.. В 2015 году я брал интервью у протестовавших против «Платона» дальнобойщиков, проясняя, как на антропологическом уровне разворачивается кризис целой профессии, отрасли. И они объясняли, что если при низкой прибыли с перевозки тариф за проезд по дороге повышается «всего» на полтора рубля, они вынуждены просто продавать свои грузовики и уходить с рынка. Платить новую повышенную ставку могли крупные игроки, с собственными диспетчерскими службами и перераспределением затрат.
То есть любое, даже незначительное изменение равновесия в расходах и доходах малого производителя приводило к тому, что он пулей вылетал из производства и терял социальное положение. Сегодня в корпоративной российской экономике это происходит даже с более крупными игроками. Там, где норма прибыли ниже, изменения были долгими и медленными, как, например, в секторе университетского образования. Где-то, как в грузоперевозках, это случается стремительнее и агрессивнее.
В целом, новый меркантилизм под знаменем борьбы с «тлетворным западным либерализмом» ведет к олигополии — господству на рынке нескольких крупных игроков, которые закрепляются за счет привилегий, полученных от государства-регулятора. Такая модель была характерна не только для колониальных европейских режимов, но и для гитлеровской военной экономики, когда несколько крупных игроков, аффилированных с правительством, обеспечивали и военные заказы, и рынок гражданского потребления. Новейшим российским прототипом такого рода была пригожинская коммерческая империя, охватывавшая несколько секторов: питания, информации и военной силы.
Что будет с российской экономикой, когда война закончится?
Во многом это зависит от того, какой будет политика правительства в отношении накоплений от продажи нефти и газа и будет ли российская экономика в критической степени зависеть от экспорта энергоносителей.
Если модель управления сверхдоходами от энергоносителей останется прежней — скорее всего, ничего всерьез не изменится. Ужасы войны в стране-агрессоре легко забываются: низовой запрос на «анестезию» в российском обществе существует с 2022 года. А чтобы изменить невидимую механику режима, нужна большая и беспощадная к себе критическая работа, которая такому запросу радикально противоречит.
И вот это действительно грустно. Прежние решения приведут к уже известным последствиям. Если параметры, которые обеспечили устойчивость режима в его экспансионистской и милитаризованной форме, не будут изменены, любые политические реформы в конечном счете снова наткнутся на стену, уже выстроенную полтора десятилетия назад.
Сейчас во многих странах экономический кризис. В США с приходом Трампа был выбран курс на изоляционизм — во многом как антикризисный: «Америка страдает, нужно восстановить ее величие». В России эта гремучая смесь страдания и величия стала даже не ответом на кризис — она его предвосхитила, создав эффект самосбывающегося пророчества. Похожие вещи происходят в Индии и Китае, Венгрии и Польше.
Золото, которое копило российское правительство, с самого конца 2000-х было способом обезопасить экономику, но не население. Война еще раз очень ясно это показала. И есть большая вероятность, что завершение войны в Украине не отменит этой схемы.
Золотой запас становится своего рода предиктором, позволяющим предсказать если не войну, которая вот-вот начнется, то, по крайней мере, потенциал националистических правительств, готовых участвовать в войнах в ближайшее десятилетие. Не только из ложно понятой исторической миссии, но и потому, что у них есть материальный запас, иллюзорная опора для агрессии.
За последние 10 лет золотой запас вырос в следующих странах: Китай, Индия, Турция, Бразилия, Венгрия, Польша, Япония и некоторые другие «тигры» и «соколы» третьего мира. У правительств большинства этих стран есть свои экспансионистские проекты, претензии на соседние территории. И когда война закончится в Украине, она может вспыхнуть по соседству, от агрессии одного из этих правительств.
