Что такое травма?
Вокруг понятия травмы в профессиональном сообществе идет эпическая битва. Кто-то объявляет травмой любую фрустрацию, любой негативный опыт. Другая крайность — когда травмой считают только те события, которые несли прямую угрозу жизни и здоровью. Это не так. Например, буллинг, изгнание из группы на эволюционном уровне нашей психикой считывается как угроза жизни. И даже если в современном мире это объективно не так, стресс, который мы в этой ситуации испытываем, может быть крайне сильным.
За ребенком, который остался без внимания родителей, будут присматривать и ухаживать в детском доме — его жизни ничего не будет угрожать. Но эволюционно у детей, оставшихся без взрослого, было меньше шансов выжить. Так что психика может воспринять эту ситуацию как всерьез угрожающую жизни, и, соответственно, у такого ребенка могут возникнуть травматические последствия.
В разговоре про травму важно различать просто тяжелый опыт и опыт, который становится травматичным. Сам по себе тяжелый жизненный эпизод не всегда приводит к посттравматическим последствиям. Травма — это то, как психика реагирует на тяжелый опыт.
А от чего зависит, образуется ли травма после негативного опыта?
Тяжелое событие может повлечь за собой последствия, а может и нет — все зависит от обстоятельств и особенностей человека. Конечно, есть ситуации, которые почти неизбежно приведут к травме. Например, если на ваших глазах убивают ребенка — трудно представить, что после этого не останется тяжелого следа. При этом другие тяжелые события — попадание в зону военных действий, стихийные бедствия — могут у одних вызывать последствия в виде психологической травмы, а у других нет. Травма возникает, когда психика не смогла переработать тяжелый опыт, не смогла превратить его в прошлое. Пусть тяжелое, нежелательное, со всех сторон неправильное, но — прошлое.
При травме какая-то часть психики как будто остается там, внутри этого переживания. Отсюда известные по кинематографу проявления травмы как флэшбеки, панические атаки в ответ на триггеры. Когда человек побывал под бомбежками, а через три года в благополучной безопасной стране, услышав звук самолета, обнаруживает себя сидящим под столом с закрытыми ушами — это значит, что какая-то часть его все еще там, внутри этого тяжелого опыта. Это и есть травма в классическом понимании.
Травма может быть событийной — то есть вызванной единичным, резким, выбивающимся из привычного хода вещей эпизодом. А может быть дефицитарной — когда чего-то жизненно важного не было длительное время. Классический пример — голод. Это не разовая ситуация, а длительный дефицит, но дефицит очень значимый. Или, например, дефицит родительской любви. Это может быть ситуация, когда ребенок оказывается в детском доме, или когда родитель физически присутствует, но не проявляет к ребенку теплых чувств. Такой опыт может дать травму на всю жизнь. А может и не дать. А может дать травму, которая потом пройдет.
Мы можем понять, почему для одного человека одно и то же событие станет травмой, а для другого — нет?
Представьте себе травму как некое воздействие на психику. Человек что-то ему противопоставляет. И в конечном итоге важно, что именно он может противопоставить. Если сорокалетнего человека отвергает мама, ему будет тяжело, больно, он может из-за этого переживать, плакать, ходить к психотерапевту. Но это совсем не та же самая ситуация, в которой окажется четырехлетний ребенок. Цена вопроса другая.
Четырехлетний человек не может сказать: «Очень жаль, мне бы очень хотелось, чтобы у нас с мамой было по-другому. Я знаю, что так не только у меня, к сожалению, так происходит у многих моих сверстников. Но у меня есть работа, друзья, жена, дети. У меня есть много чего другого в жизни». Четырехлетний человек не обладает ни жизненным опытом, ни другими связями, отношениями, ресурсами, ни внутренней устойчивостью психики, которая может позволить человеку сохраниться даже в концлагере. Он еще не может опереться на себя, на свои ценности, на свой внутренний стержень. Поэтому будет ли человек считать что-то травмой, зависит от некоего очень сложного уравнения, куда входит много факторов: и само воздействие, и ресурсы, которыми человек обладает, чтобы с ним справиться.
Даже для четырехлетнего ребенка эти факторы могут отличаться. Одна ситуация, когда ребенок живет с мамой один, для него она — единственный взрослый в жизни, и она отвергает его, ведет себя с ним холодно и жестоко. Другое дело, если ребенок часто видит бабушку, которая его любит, утешает, помогает это пережить.
Плюс есть индивидуальная чувствительность психики. Одни люди в целом более устойчивы, а другие — более ранимые и чувствительные. Поэтому заранее предугадать, что станет травмой, а что нет — невозможно. Но чаще всего можно объяснить постфактум, почему в данном случае получилось так и не иначе.
Но может ли человек сам для себя отделить: где неприятный опыт, а где травма?
Травма — это не один на всех одинаковый булыжник, который у меня или есть, или нет. Может быть травма очень большая, такого размера, что она подчиняет себе всю жизнь. Травма может быть сравнительно небольшим булыжником, который я все время ношу в кармане и в общем с ним свыкся, но одно плечо все время болит, потому что с одной стороны меня тянет вниз тяжелый карман. И только иногда, когда я ночью верчусь с боку на бок, он впивается мне в ребро.
Граница именно в этом: травма — это то, что остается со мной. Не как воспоминание, а как то, что может влиять на мое поведение, на мои решения, на мою жизнь. Причиняет мне боль прямо сейчас, сколько бы лет ни прошло. Этим она отличается от фрустрации, от тяжелого опыта, который в норме мы переживаем и дальше он становится воспоминанием. Мы помним, что нам было плохо, можем ужасаться, что у нас был такой опыт, можем сочувствовать себе тогдашнему, можем делать выводы из этого, но психически мы не там, не внутри этой ситуации. Мы на нее смотрим уже издалека.
Обычно, чтобы понять, осталась ли травма, требуется время — кроме каких-то очень явных случаев, когда произошло что-то за гранью. Чаще всего с течением времени у вас появляется больше ресурсов, вы получаете поддержку близких и друзей, возможно, прорабатываете это с терапевтом, в жизни происходит много другого хорошего, и вы преодолеваете травматический опыт. Даже диагноз ПТСР не ставят в первые недели после события, а ставят не раньше, чем через полгода. Потому что первые полгода мы надеемся прежде всего на то, что психика справится.
Как популярная психология и в целом освещение темы травмы влияют на восприятие человеком произошедшего с ним? Существует мнение, что многие психологические травмы могли бы попросту не возникнуть, если бы людям не «объяснили», что у них травма. Часто этот аргумент возникает, например, в случаях, когда женщина заявляет о травмирующем сексуальном опыте.
Представьте себе женщину, у которой все было хорошо, которая была счастлива в отношениях, которая улыбается при одном воспоминании о них. Пусть они не завершились браком, пусть она рассталась с этим мужчиной, или этого человека уже нет на свете, но она про него вспоминает, и ей хорошо. Вы можете себе представить ситуацию, в которой кто-то к ней подрулит с нарративом «это была травма», и она скажет: «Да, точно»? Люди не отдают так просто свои счастливые воспоминания. Мы за них очень держимся, очень их защищаем. Если мы чувствуем, что это было хорошо и правильно для нас, то кто нас убедит в обратном?
Соответственно, «объяснить», что это была травма, можно в случаях, когда женщине действительно было плохо. И да, отчасти это правда, что «если бы ей не объяснили, что это травма, она бы не думала, что это травма». Она бы жила с этим булыжником в полной уверенности, что все так живут, это нормально, это женская доля, никто не обещал райскую жизнь. Но в какой-то момент она бы все равно узнала, что все могло быть по-другому. Например, женщина, воспитанная в архаичной культуре услышит, что оказывается в первую брачную ночь муж мог бы учитывать ее неопытность и быть с ней бережным, а не просто повалить и взять. И когда это осознание приходит, иногда распакуются все чувства, которые годами были заперты.
Получается, что события, которые в свое время воспринимались как норма, могут стать травмой спустя много лет?
Когда наша психика сталкивается с опытом, с которым она не может справиться, она диссоциируется, отсекает его от себя. Невозможно быть все время в контакте с этими чувствами. Например, женщину выдали замуж, не спрашивая ее, или вообще похитили, как в некоторых культурах. Какой-то мужчина ее себе раздобыл и изнасиловал. Она понимает, что вариантов у нее нет. С этим мужчиной, в этом доме, она проживет всю оставшуюся жизнь. Что ей делать? Если она будет все время думать, что ее насилуют, она будет каждый день ждать с ужасом этого изнасилования, и она будет ненавидеть его как насильника. Как ей жить, как ей с ним растить детей, как ей проводить каждый день?
Конечно, в этой ситуации вполне разумно с точки зрения психики отморозиться, вытеснить чувства. Объяснить себе, что у всех так, что это нормально, или просто стараться об этом не думать. И человек годами живет в этой заморозке. Но если появляется другая реальность, эта заморозка уходит, и становится по-настоящему больно. Это похоже на то, как начинает болеть нога, которую мы отсидели — но не чувствовали этого.
Я это очень хорошо знаю по приемным детям. Когда ребенок приходит в семью, сначала все вроде нормально: он веселый, радуется, учится, на кружки ходит. Проходит какое-то время, он начинает ходить к психологу с совершенно другой проблемой — например, не складываются отношения с ребятами в классе. И в течение нескольких сессий с психологом он выходит на свой детский опыт в кровной семье, на свои чувства по поводу потери родителей, на свой опыт свидетельства жестокого обращения или переживания жестокого обращения, или опыт брошенности, опыт отвержения. И в этот момент у него происходит разморозка.
Приемные родители говорят: что это такое вообще? Мы отправили к психологу нормального веселого ребенка, а вы нам вернули ребенка, который три дня не ест и плачет. Зачем вы его травмировали? Но правда в том, что когда ребенок попадает в детский дом, он понимает, что там нет условий быть в контакте с этими чувствами. Если ты там будешь плакать и ходить грустным, то тебя заклюют. Тебе никто не позволит это переживать. И именно когда он попадает в приемную семью, в поддерживающие отношения, начинает понимать, что эти люди его не бросят, не оставят, поймут, поддержат — именно тогда он становится в силах снова вернуть себе контакт с этим тяжелым опытом. А во время заплыва в соляной кислоте, никто не будет позволять себе чувствительность.
Откуда берутся эти две крайности: одни считают травмой вообще любой некомфортный опыт, в то же время другие отрицают травму в принципе и стоят на позициях «у нас все это было, но никакой травмы тут нет»?
Когда ребенок сталкивается с негативным опытом, он не может переработать его самостоятельно. Ему всегда нужна поддержка взрослых. Предположим, его взрослые говорят: «обойдешься», «мало ли чего ты хочешь», «еще раз заорешь — получишь». Либо отвечают таким количеством суеты и паники, что дискомфорт ребенка становится еще больше. В таких случаях ребенок делает вывод: не нужно говорить о своих чувствах, себе дороже выйдет. Эта стратегия остается с человеком во взрослой жизни, потому что она ему помогла выжить.
Когда человек решает не говорить о своих чувствах, он постепенно теряет с ними контакт. Ведь оставаться в контакте со своим страданием и не иметь возможности его выразить — это пытка. Чтобы выдержать, психика учится не придавать значения переживаниям: «Ничего страшного», «Подумаешь», «У всех так», «Что нас не убивает — делает сильнее».
На другом полюсе — дети, которые живут в ситуации, когда их жалобы на дискомфорт вызывают непредсказуемую реакцию. Иногда взрослые откликаются и помогают, иногда — игнорируют, а иногда — злятся, в зависимости от состояния самого родителя: сегодня он расстроен, завтра — спокоен и внимателен, а в другой момент — отстранен, перегружен.
В этой ситуации ребенок через какое-то время понимает, что родитель становится предсказуемым и управляемым только когда он предъявляет им свои потребности и фрустрацию в утрированном виде — «пока не заорешь, не понимает». И ребенок годами натренировывается быть недовольным, или быть беспомощным, управлять вниманием взрослого с помощью предъявления своих чувств и потребностей. Эта стратегия тоже остается с человеком во взрослой жизни.
Поэтому про одну и ту же ситуацию одни люди будут говорить: «А что такого? Нечего выдумывать». А другие будут говорить: «Господа, вы звери». Люди, которые всю жизнь тренировались предъявлять свои чувства, ведут бесконечную полемику с теми, кто тренировался этого не делать никогда. И эти две группы друг друга очень раздражают. При этом первые лучше владеют дискуссией, умеют «жечь глаголом», они поднаторели в том, чтобы оказывать воздействие. В ситуации публичных дискуссий они играют в другой лиге с самого начала.
При этом есть еще третья группа — это дети, которые оказываются в хорошей ситуации: они могли рассказать родителям о фрустрации, и знали, что им помогут. Они могли рассчитывать именно на ту помощь, которая им была нужна, а не на помощь, основанную на панике родителей. Их автономию и самостоятельность поощряли, родители сформировали с ними надежную привязанность. Люди, которым повезло вытянуть такой счастливый билет, обычно не участвуют в интернет-дискуссиях, а живут своей жизнью.
Поэтому мы получаем картину, где «все кричат». Но кричат не все. Кричат те, кто «умеет» кричать, при этом реакция «а что такого? нечего истерить» причиняет им боль и заставляет кричать еще больше в надежде докричаться.
И все-таки: как получается, что события, которые в свое время воспринимались как норма, становятся травмой спустя много лет?
Чтобы травма начала заживать, нужны определенные условия. Так происходит не всегда: часто травма уже произошла, но человеку не с кем поговорить, он знает, что не получит поддержки, а столкнется с осуждением. Например, если женщина пережила изнасилование, она понимает, что получит дополнительно огромное количество болезненных переживаний, а добьется ли помощи — еще неизвестно. Она думает: «Лучше я полежу дома, поплачу, и буду надеяться, что само пройдет».
Дальше проходит время, и становится понятно, что не прошло. По-прежнему часть психики находится там, по-прежнему в каких-то ситуациях вдруг ее отбрасывает туда. Триггер может быть не прямой, не буквальный, а косвенный: была травма в ситуации, когда нас чуть не затоптала толпа — потом мы боимся больших скоплений народа, метро, и так далее.
По работе с приемными детьми я помню много случаев, когда мы совершенно случайно узнавали, почему ситуация вызвала у ребенка острую реакцию. Был яркий пример: ребенка привели в первый день в семью, и до этого с ним знакомились, у них был прекрасный контакт. И дома, прямо в прихожей, у него случилась страшная истерика, до судорог. Позже совершенно случайно мы выяснили, что в кровной семье этого ребенка входная дверь была выкрашена в ярко-красный цвет, и в этой прихожей папа убил маму. В приемной семье дверь просто оказалась того же цвета — это и дало такую реакцию. Конечно, этот ребенок, которому на момент убийства было три года, никогда бы не вспомнил цвет двери, просто его бы охватывала паника каждый раз, когда он видел бы большую поверхность красного цвета.
Даже если не брать такие экстремальные случаи, можно представить себе женщину, у который был негативный сексуальный опыт. Ситуация, которую она заранее представляла как акт любви, с молодым человеком, который ей нравился, оказалась актом насилия. Возможно, что-то пошло не так и мужчина не остановится, а продолжил грубо и насильно. Допустим, окружающие убеждают ее, что «ничего страшного не произошло», и сама она не считает это травмой. Но, скажем, из-за какого-то определенного запаха у нее внезапно портится настроение. Она может даже не осознавать, что этот запах — тот же, что был в тот момент, но при этом что-то будет ее тревожить, где-то будет этот булыжник.
Возможно, через какое-то время она по-другому посмотрит на этот сексуальный опыт, поймет, что это было неправильно по отношению к ней. Потом у нее появится сила и возможность это осознать, назвать вещи своими именами. Да, ей будет в этот момент тяжело, больно. Может быть, появится разочарование в этих отношениях, появится злость на этого мужчину.
А может, у нее появятся силы защитить себя сегодняшнюю. Например, сказать о своих чувствах этому мужчине. И тут очень важно, какой ответ она получит. Если в ответ ей мужчина скажет: «Да, я был молодой дурак, не понимал, что так нельзя. Прости, пожалуйста, я не должен был так делать, я должен был быть к тебе более внимательным и чутким, а я думал только о себе. Мне очень жаль, что наш с тобой опыт был испорчен моей грубостью и неопытностью», — то после этого станет легче. К сожалению, вероятность такого исхода очень невысока. Потому что чаще в ответ ей скажут: «Ты сама хотела, о чем ты думала, ты сама пошла, что ты хайп ловишь».
И она или застрянет в этой обиде, протесте, в требовании, чтобы ее услышали, или закроется обратно. К сожалению, вероятность ретравматизации при рассказе о тяжелом опыте очень высока. И к таким каминг-аутам надо очень внимательно готовиться. По возможности не делать этого на волне эмоций, в трудные периоды жизни, в плохом состоянии. Твою боль обязательно попытаются засунуть тебе обратно в рот — это надо выдержать и иметь силы и поддержку, чтобы отстоять себя.
Всегда ли, на ваш взгляд, оба участника видят то, что произошло, одинаково? То есть и мужчине, и женщине очевидно, что произошло что-то «не то»? Ведь нормы у всех разные.
Нормы могут быть абсолютно разные в разных культурах, обществах, поколениях. Здесь должны различать нормы и этическое чувство. Для викинга норма может быть — связать, ударить по голове и взять силой. А этическое чувство — это то, что есть у всех разумных существ. Оно может быть более или менее развито, оно может быть более или менее осознаваемо, но оно у всех одинаково. И оно сводится к тому, что перед тобой живой человек, а не вещь, которая нужна для удовлетворения твоих потребностей. И каждый про себя знает, когда он забыл, что перед ним живой человек.
Как людям вступать в сексуальные отношения, будучи уверенными, что это происходит по обоюдному желанию? Ведь до сих пор на практике далеко не все готовы (и в том числе не все женщины) в романтической ситуации давать вербальное согласие, то есть прямо проговаривать свое желание заняться сексом.
Люди всегда стремятся регламентировать сложные ситуации. Все эти разговоры, что сначала нужно все обсудить в подробностях: что, куда, на сколько сантиметров, с каким давлением — не кажутся мне реалистичными. Это абсолютно несовместимо с сексом, в котором все-таки много спонтанности и эмоций. Хороший секс бывает тогда, когда голова немножко отключается. Тут скорее про чувствительность к другому. Чтобы секс был этичным, не нужно заполнять анкету, нужно просто быть в контакте с другим человеком. Тело же реагирует: человек может начать отталкивать, уклоняться, отворачиваться — в этом месте хорошо бы спросить, все ли нормально. И если ты спрашиваешь, то у тебя есть шанс получить ответ.
Еще одна довольно частая реакция — замирание. Такая реакция у женщины будет тогда, когда ей не просто некомфортно, а когда она боится. В этой ситуации вам нужно позаботиться, чтобы женщина вас не боялась. И тогда, если ей что-то не понравится, она вам даст это понять. И если вам дали это понять, то нужно быть готовым изменить свое поведение. Не считать, что если вам чего-то хочется, то все обязаны вам это предоставить. Все-таки секс — это игра для двоих, это может быть очень классной игрой, если есть сонастройка.
Так что два простых правила. Во-первых, никогда не вступайте в сексуальной отношения с тем, кто вас боится. Убедитесь, что человек может вам сказать «нет» в каких-то других ситуациях. И второе: убедитесь, что вы включены в его состояние. Что он откликается, отзывается, проявляет инициативу. И все будет нормально. Активное согласие — это не что-то очень сложное и формализованное, требующее визита к нотариусу. Просто надо видеть в другом человека, и все.
Когда мы говорим про уязвимость, возникает вопрос: ведь всегда из двух людей кто-то будет более уязвим, чем другой? Кроме очевидного отличия по возрасту, это может быть разное социальное или финансовое положение, разный интеллектуальный уровень.
Во-первых, все-таки анатомия «классического» секса устроена так, что по определению женщина в нем более уязвима, потому что в ее тело внутрь вторгаются, а не в тело мужчины. У нее выше риски, любые: физиологические, психологические, социальные: беременность, травмы, дискомфорт, инфекции, осуждение социума. Соответственно, поскольку женщина более уязвима, она имеет право на большую защищенность. В этом смысле более важно, чтобы именно женщине не было страшно, стыдно, больно или дискомфортно. У мужчины в этой ситуации больше возможностей о себе позаботиться, не говоря уже о том, что обычно он физически сильнее и крупнее.
Чтобы снизить риски, социум пытается ввести какие-то нормы и рамки, которые регламентируют секс: возраст согласия, запрет на отношения между начальником и подчиненным или между педагогом и обучающимся. Это не значит, что этот регламент всем подойдет. Это не значит, что не будет людей, которых он скорее ограничит в правах, чем защитит. И это не значит, что он даст 100% гарантию безопасности всем. Когда мы в ответ слышим: «А я знаю историю, когда профессор и ученица потом поженились, жили долго и счастливо и родили семеро детей», — так тоже бывает. Но бывает иначе, и правила нужны для того, чтобы статистически снизить эти риски.
Я писала об аналогии с правилами дорожного движения. Когда мы говорим, что нельзя переходить дорогу на красный — дело не в красном свете, не от него исходит опасность. Просто вероятность того, что автомобиль поедет на красный, на порядок выше. Кто-то мог побежать на красный, и все обошлось. Всегда есть такие случаи, но они не говорят о том, что регламент сам по себе несправедливый. А всякое неравенство, конечно, бывает: имущественное, интеллектуальное, любое другое. Но для этого нужно относиться друг другу как к человеку, чтобы это учитывать.
Как правильно себя вести в ситуации, когда близкий человек, например, подруга, рассказала о травмирующем опыте? Как не усугубить состояние человека?
Прежде всего важно быть готовым помочь делом: позаботиться, дать убежище, помочь найти специалистов, сопровождать в полицию, если необходимо и так далее. Не ваша задача формировать отношение к произошедшему. Вам предъявляют свои переживания — просто присоединяйтесь. Если подруга злится, говорите: «Да, блин, козел. Я поддержу тебя, что бы ты ни решила». Если подруга говорит о том, что ее тошнит от отвращения, вы говорите: «Да, конечно, противно. Хочешь, я наберу тебе ванну?». Если напугана: «Тебе очень страшно, еще бы. Здесь ты в безопасности».
Не надо пытаться заменить эмоции на более «правильные» с вашей точки зрения. Единственная ситуация, когда от этого можно отойти — если вы видите, что у человека пошли опасные или саморазрушительные мысли. То есть если она говорит: «Я его убью» всерьез, то да — вот тут надо вернуть человека в реальность. Если она говорит «Это я — ничтожество, с которым только так и можно», то вот здесь имеет смысл конфронтировать. Достаточно просто поделиться своим видением: «Я вообще не считаю, что ты ничтожество, я считаю, что ты достойна заботливого и хорошего отношения».
